Вера против фактов - Страница 78

Стремительное изменение многих аспектов морали даже за последние 100 лет позволяет предположить, что ее «врожденностью» мы обязаны не эволюции, а обучению. Дело в том, что эволюционные перемены просто не происходят так быстро, чтобы объяснять ими социальные перемены (к примеру, понимание того, что женщины – не низшая половина рода человеческого, а пленников и заключенных не стоит пытать). Объяснение этих перемен должно основываться на разуме и обучении, на понимании того, что нет никаких рациональных оснований присваивать себе моральные привилегии по сравнению с представителями других групп.

Тем не менее некоторые варианты нашего нравственного поведения (если не чувства) почти наверняка появились в процессе эволюции. Свидетельством тому служат параллели между поведением человека и его ближайших родичей. Приматолог Франс де Вааль с коллегами описали множество таких сходств между приматами и людьми. Шимпанзе, к примеру, пытаются спасать своих сородичей, если те падают в ров, окружающий их клетки, а капуцины демонстрируют некоторое представление о «справедливости»: получив кусочек огурца за то же действие, за какое обезьяна в соседней клетке получает более вкусную виноградину, они устраивают настоящую истерику. В самом деле, даже крысы, как показали ученые, обладают рудиментарной эмпатией и стремятся освободить запертых или расстроенных собратьев, открыв их клетку, – и не рассчитывая при этом на вознаграждение. Забавно, но крысы не проявляют никакого стремления помогать другим разновидностям крыс, с которыми не знакомы, – включая, если сами они выращены в чужой группе, свою собственную. Такую же дискриминацию чужих по сравнению со своими можно наблюдать у людей и других приматов.

И все же эти параллели не доказывают, что мы имеем общие гены моральных чувств с нашими родичами, – гены, которые все мы, по идее, должны были бы унаследовать от общих предков. Так, в экспериментах капуцины демонстрируют более просоциальное поведение (то есть готовность помочь), чем шимпанзе, хотя генетически шимпанзе гораздо ближе к человеку. Орангутаны тоже стоят ближе к человеку, чем капуцины, но если люди и капуцины негативно воспринимают несправедливое обращение, то у орангутанов ничего подобного не наблюдается. (Более того, даже собаки и вороны более нетерпимо относятся к несправедливости, чем орангутаны!) Если наложить существующую у животных «мораль» на известное фамильное древо млекопитающих, выяснится, что варианты поведения, которые можно считать «моральными», появились в ходе эволюции независимо в нескольких разных ветвях. В этом есть смысл, ведь даже близкородственные виды иногда имеют очень разные социальные системы (один из примеров – бонобо и шимпанзе), а в разных социальных системах отбор идет по разным критериям. Орангутаны, к примеру, ведут гораздо более одинокую жизнь, чем шимпанзе, поэтому у них естественный отбор по вариантам поведения, обеспечивающим гармонию в группе, не должен играть существенной роли.

Эволюционная конвергенция «предморальных» вариантов поведения у неродственных ветвей позволяет предположить, что какой-то вариант нравственного поведения независимо развился в процессе эволюции и у наших предков, – ведь бóльшую часть своей эволюционной истории мы жили небольшими группами, в которых должен был работать отбор по таким критериям. Эта же независимая эволюция может служить аргументом против гипотезы Бога, – если, конечно, вы не думаете, что Бог заодно вложил мораль в крыс, обезьян, собак и ворон.

Существует еще один способ определить, какая доля человеческой морали – если такая доля существует – содержится в наших генах. Если все мы обладаем врожденной моралью, то у детей, выросших без нравственного воспитания, она разовьется автоматически. Подобные эксперименты, разумеется, неэтичны, но некоторые умозаключения мы можем сделать из наблюдений за поведением младенцев, которых еще почти не наставляли в моральных вопросах. И эти дети действительно демонстрируют некоторую толику эмпатии, но только по отношению к знакомым людям, в первую очередь к родителям. У них также имеются некоторые представления о честности и справедливости, но опять же в основном по отношению к членам своей группы. По отношению ко всем остальным младенцы эгоистичны. Работа детского психолога Пола Блума и других показали, что младенцы недоброжелательны и не терпят даже равенства с незнакомцами. К примеру, они выбирают вариант, при котором получают одно печенье, когда другой ребенок не получает ничего, взамен альтернативного варианта, при котором оба малыша получают по два печенья. Иными словами, малыши готовы пожертвовать собственным благом только ради того, чтобы козырнуть своим превосходством в получении сладостей. Блум делает вывод, что малыши обладают ограниченной врожденной эмпатией, но в них нет ни сочувствия, ни альтруизма; эти черты им прививают родители и сверстники:

...

Нет никаких свидетельств в пользу точки зрения, согласно которой необыкновенная нравственная доброта будет частью нашей природы. Нет, я не сомневаюсь, что многие взрослые здесь и сейчас способны на любовь к ближнему… Если свести воедино эти данные о взрослых и наблюдения за младенцами и маленькими детьми, вывод ясен: у нас высокая мораль, но это продукт культуры, а не биологии. В самом деле, нравственная жизнь человеческого младенца и шимпанзе не слишком различаются между собой; мы создания Чарльза Дарвина, а не Клайва Стейплза Льюиса.

Не случайно среди культурных универсальных ценностей, перечисленных Пинкером, фигурирует и социализация детей взрослыми.